Начало крестового похода
Выступление Урбана II достигло своей цели. Слухи о Клермонском соборе и его постановлениях (имущество крестоносцез поручалось особому «попечению» апостольского престола, а об их душах должно было заботиться духовенство), о предстоящем походе на Иерусалим были быстро разнесены тысячеустой молвой повсюду, «вплоть до морских островов». Начались сборы в поход, и раньше всего во Франции. В атмосфере религиозного возбуждения в разных местах появились фанатически настроенные проповедники, монахи и юродивые, звавшие народ в бой за «христианские святыни».
Сочинялись всякого рода «священные» небылицы — о вещих снах, видениях, чудесах — в подтверждение того, что крестовый поход — «дело не человеческое, а божеское» (так заявляет французский летописец Роберт Монах).
Некоторые проповедники крестового похода стихийно выдвигались из среды народных масс, по мере того, как идея похода на Восток, с которым у темных крестьян связывались надежды на освобождение, приобретала широкое распространение в простом народе. Такие люди невольно превращались в слепое орудие католической церкви. Наибольшую известность среди этих фанатических пропагандистов «священной войны» приобрел монах Петр Пустынник, который проповедовал в Берри, Пикардии, Орлеанэ, Иль-де-Франсе зимой 1095/96 г.
Незадолго до Клермонского собора он предпринял паломничество к «святым местам», но, насколько позволяют судить наши источники (в частности, исторический труд Анны Комнины), не достиг Иерусалима.
Легенды и сказания о крестовых походах, сложившиеся впоследствии, связали с его паломничеством в Иерусалим ряд фантастических происшествий, якобы побудивших его выступить с проповедью похода. Хронисты, передающие эти сказания (Альберт Аахенский, а вслед за ним Вильгельм Тирский и др.), повествуют о том, как на основании вещего сна, увиденного Петром в иерусалимском храме, он явился к тамошнему патриарху, как патриарх вручил ему некое письмо, посланное будто бы самим богом, с призывом к западным христианам освободить Иерусалим от язычников, как по возвращении в Европу этот монах явился к папе римскому, который после его посещения и созвал Клермонский собор для провозглашения крестового похода. Легендарный характер всех этих рассказов о приключениях Петра Пустынника в Иерусалиме давно выяснен учеными (Г. Зибелем, Г. Гагенмейером, Б. Куглером и др.)1, однако они представляют для нас определенный интерес в том смысле, что эти легенды, пусть в искаженном виде, все же отражают какие-то связи между Петром Пустынником и папством. По-видимому, этот «народный проповедник» был одним из многих, действовавших по поручению апостольского престола. Едва ли его можно рисовать, как поступают обычно историки, темным «фанатиком». Известно, что это был человек, обладавший незаурядным ораторским талантом, что его речи оказывали сильное воздействие — и не только на народ. Петр Амьенский (его иногда называют так по месту рождения) без сомнения был искусным церковным демагогом, который с успехом действовал в направлении, желательном для римской курии. Самый образ жизни и все поведение его, показной аскетизм, «бессеребреничество», щедрые раздачи бедноте за счет обильных даров, стекавшихся к нему из каких-то источников, не указываемых хронистами,— все это вместе с пылкими речами снискало ему среди крестьян славу «божьего человека». «С горящими глазами,— писал Б. Куглер,— похудевший от лишений и загоревший от южного солнца, выступил он перед крестьянами Средней и Северной Франции и произвел такое сильное впечатление на их возбужденные умы, что они толпами шли за ним, как за пророком господним»2.
Смысл крестового похода и его цели, провозглашенные папством, в народной массе воспринимались по-своему: здесь в официальные церковные лозунги вкладывалось другое содержание, программа католической церкви перерабатывалась в соответствии с интересами крестьянства, по существу враждебными интересам и целям церковно-феодальных организаторов крестового похода.
1 Небезынтересно, что личность этого католического проповедника, мельчайшие детали его биографии до сих пор привлекают внимание буржуазных историков.
Деятельности Петра Пустынника посвящено немало страниц в работе французского ученого Ива Ле Февра, вышедшей в 1946 г. (I. Le Febvre Pierre l’Ermite et la croisade. Amiens, 1946), а также узко специальные статьи Ш. Дерэна и А. Грегуара (Ch. Derei-n е. Pierre l’Ermite, le saint fondateur du Neuf-moustier a Huy. «Nou-velle Clio», t. V, 1953; H. Gregoire. Pierre l’Ermite, le croise d’avangarde et sa tombe a 1’abbey de Neuf-moustier a Huy. «Nouvelle Clio», t III, 1951).
2 Б. Куглер. История крестовых походов. Пер. с нем. СПб., 1895, стр. 22.
Петр Пустынник и другие проповедники, выступавшие главным образом в Северо-Восточной Франции, в Лотарингии и в прирейнских городах Германии, собрали обильную жатву: уже зимой 1095/96 г. во Франции образовались тысячные отряды бедняков — мужчин, женщин, детей, готовых отправиться в дальние края. Еще сильнее, чем зажигательные проповеди, действовала на массы крестьян страшная нужда, царившая в деревне зимой этого года вследствие неурожаев предшествующих лет. Люди питались корнями дикорастущих растений, цены на хлеб стояли непомерно высокие, «бедный народ терзался голодом», по словам французского хрониста.
Голод и нужда заставляли крестьян торопиться — ждать было невозможно. Конечно, голод, болезни, страдания могли встретиться и в пути, но там, впереди, маячила все же внушенная церковью надежда на лучшее будущее. Здесь же, дома, никакого выхода не было.
Вот почему сборы бедняков протекали в какой-то лихорадочной спешке. Крестьяне бросали свои лачуги, сбывали за бесценок все, что можно было продать, для того, чтобы, как пишет один хронист, «пойти в добровольное изгнание», а правильнее — в вынужденное изгнание. «Отвага бедняков возгорелась столь великим рвением, что никто из них не обращал внимания на скудость доходов, не заботился о надлежащей распродаже домов, виноградников, полей»,— говорит французский аббат Гвиберт Ножанский, очевидец происходившего. «Каждый, стараясь всеми средствами собрать сколько-нибудь денег, продавал все, что имел, не по стоимости, а по цене, назначенной покупателем, чтобы не позже других вступить па «стезю господню»». У Гвиберта Ножанского, который, конечно, не мог до конца понять настоящие побуждения крестьянства, создавалось впечатление, что бедняки словно умышленно разоряли себя. Так, по его наблюдениям, 12 овец продавалось за 7 динаров,— это было меньше того, что стоила одна овца до начала крестоносного движения. Своеобразные изменения в цепах перед отправлением бедноты в поход — чрезвычайно любопытное явление, отмечаемое современниками: оно свидетельствует о массовом характере движения.
Гвиберт Ножанский считает, что совершилось какое-то чудо: «Все дорого покупали и дешево продавали… За дорогую цену покупали все то, что нужно было в дорогу, продавали дешево, чтобы получить средства для похода». Они спешили,— указывает хронист, и это выражение четко характеризует настроение крестьянской массы. О величайшей поспешности, с которой бедняки стремились сняться с места, говорят и многие другие хронисты. Примечательную в своем роде мысль мы находим у того же Гвиберта Ножанского, который сравнивает стремления крестьян, оставлявших родные места, со стремлением узника, вырвавшегося на свободу из темницы: «Как будто бы люди были заключены в какую-то страшную темницу, из которой надо было побыстрее освободиться». В этом сравнении средневекового писателя, достаточно враждебного устремлениям бедноты, невольно отразился подлинный характер движения крестьян, поспешно собиравшихся в дорогу.
Конечно, очень многие были опьянены религиозной экзальтацией: среди бедноты не было недостатка в фанатиках, выжигавших кресты на теле, и т. п., — это было вполне естественно в тех условиях. Религиозный фанатизм получил широкое распространение в народных низах. Но прежде всего крестьяне торопились потому, что они не могли и не хотели ждать сеньеров. Крепостные довольно натерпелись от них. Они спешили, чтобы поскорее избавиться от своих притеснителей.
Желание опередить угнетателей-феодалов заглушало все благочестивые мотивы, звучавшие в крестьянской массе. Оно было важнейшим стимулом к быстрейшему отправлению в поход.
Немалую роль, видимо, играло и стремление многих бедняков освободиться от задолженности, «натянуть нос кредиторам», по выражению Вильгельма Тирского. Ведь задолженность деревни в голодные годы резко возросла, особенно монастырям, которые хотя и раскрывали перед крестьянами двери своих хлебных амбаров в «семь тощих лет», но делали это отнюдь не бескорыстно: «помощь» предоставлялась на условиях, весьма выгодных для кредиторов-«благодетелей» и весьма обременительных для должников-крестьян. Интересно, что, по данным некоторых источников, именно церковные учреждения кое-где пытались задерживать крепостных, изъявлявших намерение отправиться на «освобождение гроба господня», выставляя в качестве предлога для этого «бедность» крестьян. Но удержать их было невозможно.
Для крестьянина главная цель предприятия заключалась в том, чтобы сбросить крепостные и всякие иные цепи. Отрываясь от родных мест,— так же как и раньше, когда крепостные искали спасения в бегстве в леса, на чужбину,— массы крестьян словно объявляли войну феодальным порядкам.
Задолго до срока, назначенного для выступления Клермонским собором (этим сроком было 15 августа 1096 г.),— ранней весной 1096 г. первые толпы крестьян из Северной и Центральной Франции, Фландрии, Лотарингии, с Нижнего Рейна поднялись на «святое паломничество». Позже за ними последовали новые отряды бедняков — из Скандинавии, Англии, Испании, Италии. Разрозненными толпами, в разное время, крестьянские отряды из многих стран Европы тронулись в путь. Они шли почти безоружными. Дубины, косы, топоры, грабли служили беднякам вместо копий и мечей, да и эти крестьянские орудия имелись далеко не у всех. «Безоружные толпы» — так назовет впоследствии этих «божьих воинов» Анна Комнина. У них не было с собой почти никаких запасов. Подобно беспорядочным скопищам переселенцев, поспешно двинулись они — кто пешком, кто на двухколесных тележках, запряженных быками,— вместе со своими женами, детьми, жалким домашним скарбом, прочь от неволи, притеснений и голода, с тайной надеждой лучше устроиться на новых местах, в «земле обетованной». Длинными рядами потянулись обозы по дорогам, уже раньше проторенным паломниками,— вдоль Рейна и Дуная на Константинополь.
Шли десятки тысяч людей. В отряде северофранцузских крестьян, предводителем которого был разорившийся рыцарь Вальтер Голяк, было около 15 тысяч человек (из них лишь 5 тысяч вооруженных)1. Несколько меньше, около 14 тысяч крестоносцев, насчитывал отряд, шедший за Петром Пустынником. 6 тысяч крестьян двинулись под командованием французского рыцаря Фульшера Орлеанского; почти столько же шло из рейнских областей за священником Готшальком; примерно 12 тысяч человек составлял англо-лотарингский отряд крестьян2 и т. д.
1 См. Th. Wolff. Die Bauernkreuzziige des Jahres 1096, Tubingen, 1891, S. 131.
2 Хронисты сильно преувеличивают численность крестьянских масс, двинувшихся в поход, называя порой совершенно фантастические цифры — 600 тысяч человек (Вильгельм Мальмсбюрийский) и больше. Авторы XI—XII вв. охотно прибегали к гиперболическим сопоставлениям толп крестоносцев с тучами саранчи, морским песком, звездами на небе и т. п. К этим сравнениям следует относиться весьма критически. Выражения вроде «бесчисленный народ», встречающиеся у летописцев того времени, реально обозначали, как правило, не более 12—15 тысяч человек.
Главную силу этих «несметных полчищ» составляло крепостное крестьянство. Но уже тогда крестьянским движением стремились воспользоваться в своих корыстных целях наиболее воинственно настроенные представители низших слоев рыцарства и некоторые крупные феодалы. Они видели в крестьянской массе как бы «ударную силу» для собственных завоеваний на Востоке. Эти-то люди и постарались захватить в свои руки военное предводительство над крестьянскими толпами. Феодалы были лучше вооружены, защищены боевыми доспехами, имели военный опыт, чего никак нельзя сказать о крестьянах. К тому же это были конные воины; все это, вместе взятое, давало им определенные преимущества над крестьянами. Такими крестьянскими предводителями были во Франции Вальтер Голяк с тремя братьями и дядей, Фульшер Орлеанский, бандит-авантюрист Гийом Шарпантье (виконт Мелюнский), попытавший уже за несколько лет до крестового похода «счастья» в Испании и не постеснявшийся перед отправлением в поход ограбить до нитки своих крепостных. К крестьянскому войску примкнуло много обедневших рыцарей, например граф Клермонский Ламберт Бедняк (дальний родич Готфрида Бульонского), имевший, как отмечают хронисты, одного только коня, и сотни подобных ему титулованных воителей. С крестьянами, шедшими из Германии, также отправилось немало разбойников-рыцарей (из рейнских областей, из Швабии): некий Фолькмар, затем граф Эмихо Лейнингенский, не принадлежавший, впрочем, к числу бедняков (он имел владения между Шпейерским епископством и Вормсом, а также вблизи Майнца), но отличавшийся невероятной жадностью и разбойничьим нравом, Гуго Тюбингенский и несколько сот других.
Таким образом, крестьянские ополчения оказались разбавленными изрядным количеством феодалов. Но это не повлияло более или менее существенно даже на внешний облик крестоносных отрядов. Стихийное с момента своего возникновения, это движение протекало без правильной организации, без плана. Бедняки-крестоносцы имели очень смутное представление о том, где находится конечный пункт их предприятия. По рассказу Гвиберта Ножанского, крестьянские дети, ехавшие вместе со взрослыми, когда на пути «попадался какой-нибудь замок или» город…, спрашивали, не Иерусалим ли это, к которому они стремятся». Крестьянские отряды фактически были лишены руководства: они «ехали без головы», по выражению Вильгельма Тирского. Этот церковник, презиравший крестьян, высокомерно писал о бедняках-крестоносцах: «упрямый и строптивый народ не умеет нести иго полезной дисциплины».
Участие некоторого количества феодалов в походе бедняков не могло изменить его характера как освободительного в своей основе движения. Любопытно, что хотя рыцари и примыкали к крестьянским толпам, но сами крестьяне подчас старались отделаться от своих попутчиков. Когда отряд Петра Пустынника пришел в Кельн (12 апреля 1096 г.), то уже через три дня, по свидетельству Ордерика Виталия, масса крестьян поспешила в дальнейший путь. С Петром Амьенским в Кельне осталось до 300 французских рыцарей, которые покинули Кельн лишь спустя неделю после прибытия в город (19 апреля). Крепостным было не по пути с рыцарями, хотя в силу необходимости им приходилось иногда принимать феодальных авантюристов в качестве военных командиров.
Для характеристики настроений бедняков-крестоносцев большой интерес представляет следующий любопытный факт, о котором рассказывает «Иерусалимская хроника» Альберта Аахенского. Впереди одного из крестьянских отрядов, входившего в «войско» Петра Пустынника, шли… гусь и коза. Они считались среди крестьян «наделенными божественной благодатью» и пользовались большим почетом: крестьяне рассматривали этих животных как вожаков отряда.
Хронист передает этот эпизод с большим возмущением. Для него, служителя церкви, это— «омерзительное преступление», «языческое заблуждение… глупого и сумасбродного сборища пешего люда». А между тем, в этом, на первый взгляд, странном эпизоде отчетливо, хотя и своеобразно, выразилась освободительная направленность всей идеологии бедноты. Крестьяне, двинувшиеся на «спасение святой земли» по зову и под знаменем церкви, обратились в данном случае к старым языческим верованиям — к почитанию животных. В раннее средневековье языческие верования нередко являлись для крестьянства символом протеста против утверждавшихся тогда феодальных порядков, поскольку католическая церковь и ее учение освящали феодальное угнетение. И как раз потому, что крестовый поход деревенской бедноты в 1096 г. был проявлением антифеодального протеста, — обращение части крестьян к язычеству можно считать вполне закономерным. В этом отчетливо сказалась противоположность устремлений крестьянской бедноты и феодальных элементов, участвовавших в походе1.
Антифеодальный, по существу, характер крестьянского крестового похода не могут отрицать и некоторые современные буржуазные историки2. Даже такой идеалистически настроенный ученый, как Ив Ле Февр, ошибочно называя начало крестовых походов «революцией», считает, что она «избавляла сервов, прикрепленных к земле, облагавшихся повинностями и барщиной по произволу сеньера, от их феодальных обязательств… Деревни поднимались к свободе»3,— пишет он о движении крестьянской бедноты. Клод Казн в своем «Введении к первому крестовому походу» говорит: «Если это было не восстание, то все же, в конце концов, разрыв (крестьян с сеньерами.— М. З.)»4.
1 Сp. Н. А. Сидорова. Очерки по истории ранней городской культуры во Франции. М., 1953, стр. 29—30. Неправильно, впрочем, думать, что официальная церковная идеология с ее лозунгами «освобождения святых мест», «искупления грехов» и пр. была совершенно чуждой крестьянству, как полагает автор указанной работы. Бедняцкая масса с подъемом воспринимала эти лозунги, но, конечно, перерабатывала церковные идеи «а свой лад, видя в них оправдание собственных, т. е. антифеодальных, устремлений.
2 В сочинениях буржуазных историков описания крестового похода бедноты, как правило, пропитаны подчеркнуто враждебным отношением к участникам похода. Впрочем, некоторые, например П. Руссэ, не хотят и не могут понять действительный характер похода бедноты; эти историки называют бедняков, гонимых нуждой н страдавших от феодального гнета, «мистиками», «фанатиками», «представителями евангелизма и пророческого духа в крестовом походе», «чистыми крестоносцами». Вопрос о социальной сущности похода бедноты здесь просто затушевывается (P. R о u s s е t. Les origines et les caractercs de la premiere croisade. Neuchatel, 1945, p. 138, 139, 140).
Другие исследователи гораздо более откровенно выражают свое сугубо отрицательное отношение к событиям похода 1096 г., несмотря на их многовековую давность. Так, с точки зрения Р. Груссэ, крестьянские крестоносцы — это «бродяга и ‘преступники», «люди без совести», бравшие крест только для того, чтобы прикрыть свои разбои, «банды», «бесчестившие» идею крестового похода, и т. п. Классовая основа этих оценок проступает у Р. Груссэ с полной отчетливостью: идеолог французской буржуазии, ненавистник трудящихся, он усматривает в походе 1096 г. «религиозный предлог для жакерий», а жакерии, по его мнению, это лишь «анархические манифестации», ибо «люди из народа»—«враги социального порядка», они-де видят в разрушении смысл «всякой революции». Пренебрегая элементарными принципами историзма, Р. Груссэ уподобляет даже «анархическое и опасное движение» «жаков и разбойников» 1096 г. выступление революционного народа во Франции в 1792 г. (R. Grous-set. Histoire des croisades. Vol. I. Paris, 1948, p. 6, 7, 9, 10, 11).
3 I. Le Febvre. Ук. соч., стр. 112.
4 CI. С a h e n. An introduction to the first crusade. «Past and Present*, 1954, № 6, p. 27.
Однако, принимая во внимание мотивы, побудившие крестьян отправиться в поход, мы не можем обойти молчанием и его темные стороны: крестьяне, бежавшие от феодального гнета на Восток в надежде обрести лучшую долю, занимались по пути грабежами. Проходя через территории венгров, болгар, а затем Византии, они силой отнимали продовольствие у местного населения. Вблизи Белграда отряд Вальтера Голяка в начале июня 1096 г. захватил большое количество лошадей, рогатого скота и овец у окрестных крестьян. Несколько позже, в конце июня, крестоносцы, шедшие под началом Фульшера Орлеанского, силой овладели в Венгрии городком Невтра, затем разгромили город Землин (на границе Венгрии и Византии), убив в нем около 4 тысяч человек. Насилиями и грабежами отмечен путь отрядов Эмихо Лейнингенского, Гийома Шарпантье и прочих.
Для бедноты грабеж был единственным способом добыть себе пропитание. Кроме того, следует учитывать, что значительная доля вины за разбойничьи нападения на венгров, болгар, греков падает на рыцарские шайки, присоединившиеся к крестьянам. Так, именно германские рыцари, влившиеся в отряд Петра Пустынника по его выходе из Кельна, особенно в Швабии, были виновниками грабежей в болгарском городе Нише (начало июля 1096 г.). На бандитах-рыцарях (особенно немецких) во многом лежит ответственность и за жестокие еврейские погромы, которые были учинены по подстрекательству феодалов фанатически настроенными крестоносцами в Кельне, Шпейере, Вормсе, Трире, Майнце, Праге, Меце, Регенсбурге и других городах в самом начале пути. Эти погромы, кстати сказать, нанесли прямой ущерб торговле прирейнских городов Германии, заставив многих купцов-евреев бежать в другие страны (в частности в Польшу) 1.
Наконец, невозможно сбросить со счета и то, что в походе крестьянской бедноты участвовало немало всякого сброда — профессиональных воров и других уголовных преступников. Эти деклассированные элементы, предводительствуемые промотавшимися феодалами, видели в крестовом походе лишь удобное средство для грабежей и разбоев.
Венгры и болгары, в дальнейшем — византийцы дали энергичный отпор нежданным «освободителям гроба господня». В многочисленных битвах с разрозненными крестьянско-рыцарскими отрядами они беспощадно уничтожали крестоносцев, которых называли за их бесчинства лжехристианами и ворами, отбирали захваченную ими добычу, преследовали отставших в пути. В этих сражениях крестоносцы понесли большие потери. Некоторые отряды были рассеяны, другие, например «войско» Готшалька, Фолькмара и Эмихо Лейнингенского, полностью уничтожены в Венгрии (близ г. Визельбурга). Было перебито такое множество крестоносцев, что воды Дуная, как рассказывает лотарингская хроника, побагровели от крови и исчезли под трупами, плывшими вниз по реке.
Пройдя Болгарию и Венгрию, крестоносцы вступили на территорию Византии. Они шли через Филиппополь, Адрианополь и другие города, направляясь к греческой столице. Грабительские нападения продолжались и в Византии. У крестьян не было средств, чтобы уплатить за провиант, предоставленный им по распоряжению Алексея Комнина.
1 Th. Wolff. Ук соч., стр., 170.
Со второй половины июля 1096 г. значительно поредевшие в дороге — прошло три месяца после начала похода! — толпы бедняков стали прибывать в Константинополь. Сперва подошел отряд Вальтера Голяка, затем, в начале августа, с ним соединились крестьяне Петра Пустынника, принявшего общее «командование». Многим крестьянам, рассчитывавшим получить свободу в неведомых землях «сарацин», не удалось достигнуть даже Константинополя. По подсчетам одного немецкого исследователя, крестоносцы потеряли в Европе около 30 тысяч человек.
Деморализованные предшествующими грабежами, крестоносцы и в столице Византии повели себя так же разнузданно, как и до этого. Пораженные богатствами Константинополя, они стали разрушать и жечь дворцы в его предместьях; иные грабили храмы, не останавливаясь перед тем, чтобы растаскивать свинец, которым были покрыты крыши церквей. Вся эта разношерстная многотысячная масса наводнила окрестности столицы.
Византийская империя, как помнит читатель, еще в 1091 г. справилась со своими внешнеполитическими трудностями. Теперь она уже не нуждалась в «помощниках», тем более в таких, какие явились в ее столицу летом 1096 г. Нужно было снабжать и кормить десятки тысяч голодных людей. При малейшем неудовольствии пришельцы вступали в драку.
Несмотря на все это, византийское правительство пыталось было удержать толпы бедняков с Запада, пока подоспеют феодальные войска. Но эти попытки не увенчались успехом. Измученные крестьяне не теряли надежды на лучшее будущее. Им мерещилась «земля обетованная», и они рвались туда во чтобы от ни стало. Фанатики распускали слухи о том, что император нарочно задерживает их в Константинополе с какими-то коварными умыслами.
В этих условиях Алексей счел за лучшее поскорее избавиться от непрошенных «союзников» и менее чем через неделю после прибытия Петра Пустынника в Константинополь начал переправлять крестоносцев на другой берег Босфора. Оборванные и почти безоружные толпы крестоносцев были собраны и размещены лагерем на южном берегу Никомидийского залива, в укрепленном пункте Цивитот (современный Герсек), в 35 км к северо-западу от Никеи. Не признававшие никакой дисциплины, отдельные отряды стали на свой страх и риск совершать отсюда более или менее отдаленные вылазки, вступали в бои с сельджуками. Некоторые отряды достигли предместий самой Никеи. В конце сентября ватага крестоносцев завладела укреплением Ксеригордон близ Никеи; однако сельджуки окружили крестоносцев и в середине октября разбили их, принудив часть тех, кто засел в Кееригордоне (где они страдали от нехватки питьевой воды), перейти на свою сторону (в дальнейшем оставшиеся в живых были проданы в рабство).
Тогда Петр Пустынник, убедившись, что всякие попытки остановить рвавшихся вперед людей — дело безнадежное, вернулся в Константинополь. Вскоре в главном лагере у Цивитота разнесся слух, что нормандцы взяли Никею. Возможно, что этот слух был умышленно пущен никейским султаном с провокационной целью. Во всяком случае, весть об этом взвинтила всех, остававшихся в Цивитоте. Одни боясь упустить свою долю добычи, другие стремясь возможно скорее достигнуть цели похода — «отмстить» сельджукам за «надругательства» над верой, снялись с места и двинулись к Никее. Не дойдя до нее, крестоносцы были встречены заблаговременно подготовившимся к схватке сельджукским войском, которое 21 октября 1096 г. перебило 25-тысячную «армию» крестоносцев. «Такое множество галлов и норманнов погибло от меча Измаила,— пишет Анна Комнина,— что когда собрали их тела, они образовали не холмик и не холм, или возвышенность, а подобие высокой горы». В сражении пали Вальтер Голяк и другие рыцари, претендовавшие на руководство крестоносцами. Не более 3 тысяч человек сумели избежать истребительного преследования сельджуков, спасшись бегством в Цивитот. Отсюда остатки крестоносцев были перевезены на византийских судах в Константинополь. Некоторые постарались из Константинополя добраться домой, другие стали ждать подхода главных сил крестоносцев.
Таков был трагический финал попытки западноевропейских крестьян бежать из-под власти сеньеров.
Крестовый поход бедноты в основе своей был не чем иным, как своеобразным, религиозно окрашенным актом социального протеста крепостных против феодальных порядков. Он явился своего рода продолжением серии предшествовавших пассивных и активных антифеодальных выступлений крепостной деревни. Особенность движения 1096 г. состояла в том, что крестьянский протест был ловко направлен католической церковью в сторону от классовых врагов крестьянства на родине — на Восток.
Массам крепостных пришлось дорого заплатить за попытку осуществить мечты об-освобождении при помощи религиозного «подвига» — крестового похода. Эти наивные иллюзии, вскормленные в забитой крепостной массе католической церковью, разбились при первом же столкновении с реальной действительностью. Не землю и не свободу получили крестьяне на Востоке, а только свою собственную гибель.
Урок обошелся недешево. Он стоил жизни десяткам тысяч людей, безжалостно принесенных в жертву классовым интересам феодальных верхов Западной Европы, которых католическая церковь таким путем пробовала избавить от «смутьянов» и «поджигателей». Многие тысячи крестьян были отвлечены от непосредственной борьбы против своих поработителей и нашли бесславную смерть на «стезе господней». Они стали жертвой вовсе не своих темных стремлений, как считают некоторые буржуазные историки, стремящиеся уберечь папство от приговора истории,— прямым виновником крестьянской трагедии 1096 г. был папский престол.